Eva green movie archive
Aleksandr Florenski Kotimaani, Konstantin Mitinev, Olfin kannattajat, А. Chronicle of Events lav Mamyshev-Monroe impressive, especially from a distance.
При публи- кации книги писатель это место опустил. Достоевский не говорит в романе, что духовным полюсом, которого не хватает Ставрогину, должна была быть религиозная вера! Чижевский указывает на отсутствие зримого для читателя позитивного полюса в романе.
Положительных воззрений Достоевский здесь не дает и можно говорить о попытке автора воздействовать "отрицательно дидактически"» Далее Чижевский достаточно подробно останавливается на «Братьях Карамазовых». В центре проблематики романа Чижевский видит вопрос о типе «высшего человека»: «Одной из главных тем романа является психологическая типология: три человеческих типа воплощены в трех братьях Карамазовых и, как неоднократно под- черкивает в романе сам Достоевский, они стоят в прямой связи с человеческими типами "христианского поэта" Шиллера в "Письмах об эстетическом воспитании"; Достоевский соединяет с этой типоло- гией и типологию "Разбойников" Шиллера , но на вопрос о "высшем" человеческом типе окончательного ответа не дается: мо- нах Зосима и его ученик Алёша Карамазов, по-видимому, стоят к этому типу ближе всего.
Между тем, Достоевский показывает, что в каждом человеческом типе живут какие-то высшие душевные силы, но также скрываются и различные опасные "угрозы". Много- образие человеческих типов показывается прежде всего через нравственные действия соответствующих людей. Особенно инте- ресны для Достоевского рационалисты, выступающие здесь в различных образах: прежде всего в Иване Карамазове, которого Достоевский представляет читателю как человека, судящего и осуждающего всех других действующих лиц романа, в том числе и своего собственного отца.
После убийства отца Иван испытывает Реализм Достоевского 33 Свою моральную ответственность за содеянное слугой Смердяковым, которому Иван, может быть, действительно, бессознательно помог. Неприятие Иваном мира, который, якобы, не имеет смысла, выражается в его "Легенде о Великом Инквизиторе" и в мыслях чёрта, являющегося ему в видении и подкрепляющего бессмыслен- ность бытия теорией "вечного возвращения", предвосхищающей воззрения Ницше. Ничтожнейшим рационалистом просвещенцем sui generis как раз является убийца, лакей Смердяков, но и современное общество что демонстрируется в различных сценах, например, в сцене заседания суда , по мнению Достоевского, разделяет мысли примитивного просвещенства» Планы продолжения романа показывают, по мысли Чижевского, что «роман Достоевского не решил еще окончательно поставленную здесь проблему "высшего человека", не решил он ее и по мнению автора!
Рассматривая композиционное и стилистическое своеобразие поэтики Достоевского, Чижевский обозначает следующие моменты: - своеобразия в построении сюжетов: «В основе романов Достоевского лежат довольно простые сюжеты, развитие которых лишь изредка усложняется перипетиями и побочными линиями. Криминальные сюжеты романов тоже едва ли подходят для того, чтобы вызывать и усиливать напряженное внимание читателя, ибо то, что произошло в действительности, открыто сообщается чита- телю: только в последнем из своих романов Достоевский решает некоторые "загадки" задним числом.
Содержание всех романов имеет чисто психологическую природу. Всегда имеется ряд кон- фликтов и разбирательств между людьми различных типов и прежде всего между носителями различных мировоззрений: правда, стол- кновение идей связано с личными конфликтами людей. Этот "поли- фонический характер" М. Бахтин или многоголосая "оркестровка" Д.
Достоевский мог реагировать на 34 Александра Тоичкина какие-то импульсы, в основном оставясь почти всегда самостоя- тельным О каком бы языковом слое ни шла речь, предпочтение постоянно отдается разговорному стилю и в плавной и в "психически-заикающейся" речи героев.
Она всегда индивидуально окрашена ср. Особенно он любит "обесценивающие" и уничижительные прилагательные ленивый, грязный, уродливый, вонючий, злобный и т. Редки неологизмы, чаще всего, правда, довольно "сильные" ср.
Многие странные выражения он меня дерзнул, вместо - ударил основываются на записях Достоевским народных фраз и выражений. Метафоры редки, важнее символически использован- ные образы» ; - система символов: «Уже с ранних повестей Достоевский имеет определенную склонность вырабатывать систему мощно воздейст- вующих символов, к которой относятся и некоторые типичные для его произведений "общие места".
К ним принадлежит связанный с влиянием Пушкина и "натуральной школы" образ растворяю- щегося в ничто в ночном тумане города Петербург , а также опи- сания Петербурга особенно в дождливую ночь ср. Сюда же относится символ "сатанинской природы" как "злого насекомого" например, вши или паука , образа, оче- видно, восходящего к Шиллеру R.
Не менее символическое значение имеет и параллелизация двух человеческих типов, человеческих судеб или отдельных действий ср. Такое проведение параллелей иногда разворачивается в двойничество "Двойник", Ставрогин и множество внутренне зави- симых от него людей в "Бесах", Иван и Смердяков , мотив, заимствованный, вероятно, у Э.
И отдельные черты людей, по-видимому, имеют символическое значение голубой цвет в связи с Катериной в "Хозяйке". И Достоевскому действительно удалось поставить в своих романах вечные и общечеловеческие вопросы что не значит, будто ответы он считал общезначимыми и окончательными! Важной проблемой является также красота, с одной стороны, не подлежащая сомнению, с другой же - сомнительная и многозначная. И еще выше ценность свободы, которая тоже сомни- тельна и может вырождаться в "сатанинское своеволие".
Проблема 36 Александра Тоичкина свободы теснейшим образом связана с проблемой теодицеи: почему возможно, что созданный Богом мир допускает незаслуженное страдание например, детей и жестокость людей? Из двух возмож- ностей создания мира либо как "бесперебойного" и для всех людей счастливого мира, в котором не было бы свободы, или мира, где людям в качестве высшего блага была бы подарена свобода, которой они как "конечные и ограниченные существа" могут и злоупотре- бить опускаясь до злобного произвола.
И, наконец, к центральным проблемам Достоевского относится также вопрос о вине всякого человека "за все и за всех". Но ни в коем случае нельзя отдельные высказывания героев Достоевского считать его "назидательными" мнениями как это делают Бердяев и В.
Лаут и другие немецкие авторы. Этот призыв к осторожности важен особенно потому, что Достоевского так часто пытаются представлять фило- софом, а иногда и называть "пророком" "пророчества" которого, однако, по столь многим вопросам оказались ложными» Чижевский в рассмотрении вопроса о реализме Достоевского- художника остается верен своему подходу религиозного историка: он видит как зависимость художественного метода писателя от эпохи реализма с ее позитивистическими установками, так и свое- образие глубоко религиозного миропонимания писателя, воплотив- шегося в индивидуальном и своеобразном стиле, который сам Достоевский определил как «реализм в высшем смысле».
I owe a special debt to Deborah Martinsen for her masterful suggestions. Polnoe sobranie sochinenii v tiidtsati tomakh Leningrad: Nauka. The Enghsh translations of passages cited from The Adolescent, with occasional emendations, have been taken from: Fyodor Dostoevsky, The Adolescent, trans. Page numbers of this translation appear within the parentheses after the semi-colon that follows the volume and page numbers of the Russian edition. The notebooks for the novel provide additional, often quite explicit, evidence of the metanovelistic layer.
The oeuvre of Mikhail Bakhtin and the following studies were seminal to subsequent work in this field: A. Dmitrii Likhachev discusses "chronicle time" in The Adolescent and elsewhere in Dostoevsky in Poetika drevne-russkoi literatury Moscow: Nauka, , The superb commentary in volume 1 7 of the Polnoe sobranie sochinenii Leningrad: Nauka, by G.
Galagan, E. Kiiko, A. Arkhipov, K. Azadovskii, and I. Dostoevsky and the Novel of Adultery: The Adolescent 39 To this list of models that Dostoevsky assimilated and undercut, I would like to add the novel of adultery. Aylmer Maude New York, Macmillan, , Both cases are discussed in my Dostoevsky and the Novel of the Accidental Family. Dostoevsky was clearly drawn to the thematics of adultery, but he aligned himself with his beloved Dickens in writing novels that protest against the principles that fuel the adultery plot.
In Dombey and Son , Dickens tempts the reader with all the topoi as it casts Edith Dombey in the role of adulteress, only to have her reveal at long last to Florence Dombey that she had not been guilty of adultery after all.
In the process, Dickens lays bare the dynamics of the adultery plot, implicates the reader in the process of falsely condemning the adulteress, while working all along to develop "a deeper and more charitable kind of understanding. In The Adolescent, where the adultery is real and documented, Dostoevsky achieves a similar effect using a totally different strategy. Novelists often indicate that the adulteress is by no means the only one with sin.
In Notes from the Dead House, Dostoevsky sets up what might have been a novel of adultery by making the fictional narrator, Gorianchikov, guilty of murdering his wife in a fit of jealousy. Bradbury writes that Dickens "betrays a fascination" with "the old topos of romance, adulterous love," but "explore[s] its allure in a deconstructive way.
That the first-person narrator of the novel is her love child, Arkady Dolgoruky, certainly plays an important role in how the adulteress is treated.
The notebooks of the novel show that Dostoevsky considered using third-person narration before eventually deciding on first-person narration. Dostoevsky follows the model of Dickens in drawing into question whether his first-person narrator is the hero of the tale he tells — or not. Thus, David Copperfield opens his narrative by drawing his status into question: "Whether I shall turn out to be the hero of my own life, or whether that station will be held by anybody else, these pages must show.
The protagonist may be less likely to be monomaniacally focused on one central character or biological family line.
Both narratives seek to penetrate the mystery of their origins. She dies a week later. Arkady wonders how his mother could have arrived at such a sin when she was clearly "crushed In having adultery signify in The Adolescent, Dostoevsky reproduces the major topoi of the genre to create a novel that transcends not only the standard adultery plot with its interest in policing and punishing the adulteress, but also the variations envisioned as liberal correctives to this plot.
Thus, according to Over- ton, not every novel that features adultery is a novel of adultery. Overton notes that The Charterhouse of Parma "is never described as a novel of adultery, even though the liaisons of two pairs of adulterous lovers are central to its action" 5.
Bem has discussed a number of possible ways that The Adolescent evokes Tolstoy and polemicizes on aesthetics grounds with his oeuvre. This image of the dead mistress inspired Tolstoy to celebrate familiness. The novel thus preserves the idea that Tolstoy set out to celebrate in this novel.
Sophia Andreevna Tolstaia, diary, March 2, 1 Anne Hruska argues that the Tolstoyan family thrives by excluding outsiders, from adulteresses to other pariah figures. In the form and content of The Adolescent, Dostoevsky hints at the program that would surface episodically in his one-man journal Diary of a Writer, in which he would comment on the state of the Russian family Tolstoy and Dostoevsky incoфorated into their fictional worlds many of the same facts of Russian life and artifacts of European culture; yet when a common element appears in the Tolstoyan and Dostoevskian environments, differences stand out.
We see this phenomenon, a form of complementary distribution, at play as they each responded in their novels to the verdict of "Tue-la!
What is to be done, Dumas asks, with an aduherous wife? Dumas thus condemns the adulteress to death. For discussion of the relevance of these books on the Ems list to The Adolescent, see below. Dostoevsky visited Ems in the summers of both and It seems more logical that Dostoevsky would have wanted to read these books in as he was preparing his novel, but also possible that he would want to do so in when publication was in midstream. Whether the list dates fi-om or , it attests his interest in these works in conjunction with The Adolescent.
According to Boris Eikhenbaum. Boris Eikhenbaum.
Lev Tolstoi. The programs that Dumas outlines for rehabilitating the adulteress through motherhood resemble the neo-Rousseauvian prescriptions advocated by Tolstoy for solving social problems in his later treatise "WTiat Then Is To Be Done?
Both address the plight of illegitimate sons and feature early episodes describing the ridicule they suffer from their classmates because of their status. All this is alien to Dostoevsky who, by lifting the death sentence from the adulteress, envisions a new mode of novel. Dostoevsky imparts to this seemingly petty French minor character a question that looms large in his novel and beyond. By explicitly quoting "Tue-la! As the novel ends, his first reader and critic, his former tutor Nikolai Semenovich intimates that Arkady Dolgoruky may even become a novelist some day.
The election of Dumas fils may be seen as the continuation of the policies and attitudes begun by Boileau in his attempts to discredit and control the novel as a transgressive genre that could potentially be used to promote subversive plots about women. Dostoevsky read Madame Bovary for the first time in , a full decade after its publication and trial.
During an otherwise tense meeting in Baden-Baden, Turgenev recommended Madame Bovary to Dosto- evsky, declaring it to be the greatest novel of recent times.
In The Idiot, Madame Bovary becomes the bedside reading of Nastasya Filippovna during her last days it is also possibly read by Myshkin, who pockets the book from her table.
Dostoevskaia, Dnevnik goda Moscow: Novaia Moskva, , For her welfare, rather than leave her with her drunk and demented father, the lover arranges Dostoevsky and the Novel of Adultery: The Adolescent 49 cuckold, or "eternal husband," who inspires charivari wherever he goes.
Above all, in his study of "the eternal husband," Dostoevsky carries to absurd psychological depths the refusal to condemn his adulterous wife that defines Charles Bovary. At the very opening of The Adolescent, Dostoevsky signals this concern in what may be a tribute to the opening of Madame Bovary.
As he introduces his narrative and himself, Arkady tells the reader right off that his legal father, Makar Ivanov[ich] Dolgomky, was the former house-serf of the landowner Versilov, who is his biological father. After preliminaries about his origins, Arkady records a short episode to illustrate how he suffered at the hands of his fellow classmates.
Arkady asks, "How does a schoolboy question a new boy? In his case, the ordeal began when it was revealed that he was not a prince. Since the adulteress is dead of natural causes before the action begins, Dostoevsky is able to explore new plot possibilities for the novel of adultery, which traditionally has as its telos the punishment or reform of the adulteress.
Versilov" [незаконный сын моего бывшего барина, господина Версилова], thus owning up to his illegitimate and adulterous origins ; XVI, as well as Ch. In a marked move, Flaubert begins his novel adultery with the young Charles Bovary rather than the young Emma Rouault.
Gustave Flaubert, Madame Bovary, trans. Paul de Man New York: Norton, , 1. He suffers because of his maternal legacy, embodied in his ridiculous hat, and because of his patrimony in the form of his bovine name: when asked his name by the teacher, Charles cannot even articulate it properly.
What he utters sounds like "Charbovari. In "Charbovari" Flaubert suggests the bovine realm of carts and cows, but he has also planted a reference to "charivari. Why does Flaubert use this scene of initiation, standard fare for a Bildungsroman as its presence in the earlier David Copperfield [] or the later Affaire Clemenceau [] attests , to open his novel of adultery?
Why start with the judgment and humiliation of le nouveau! In the opening scene of this novel of adultery, Flaubert thus enacts a judgment scene that evokes the judgment of the adulteress described in John , a scene featuring a mob of scribes and Pharisees, ready to cast stones at the deviant, being inspired to look into their own hearts before condemning the deviant.
This opening scene of Madame Bovaiy, m fact, functions much like the opening scene of another imponant novel of adultery, The Scarlet Letter , which begins with Hester Prynne set forth in front of the crowd of Puritan scribes and Pharisees, not with a hat and a ridiculous name, but with a scarlet letter. Although the charivari dies down, the schoolboys periodically throw paper pellets at Charles, thereby recalling the stones that the scribes and Pharisees suggested should be cast at the adulteress John Ultimately, whether the reader pities the adulteress or not, Flaubert at the very least pushes the reader to face the scribe and Pharisee within.
The author did not appear to condemn Madame Bovary for her adultery; nor did any character in the book. Disdainful of honors, of titles, and of academies, hospitable, generous, fatherly to the poor, and practicing virtue without believing in it, he would almost have passed for a saint if the keenness of his intellect had not caused him to be feared as a demon.
His glance, more penetrating than his scalpels, looked straight into your soul, and would detect any lie. He went through life with the benign dignity [. Paul de Man, New York: Norton, , Dostoevsky was subjected to similar criticisms: he was accused of being too soft on criminals, including fallen women, of airing reprehensible views, of not stating his own view authoritatively enough, of allowing too much "polyphony.
In their novels, too much is left up to the reader. A few cuckolds more or less are not likely to increase the rotating speed of the spheres and to hasten by a second the final destruction of the universe. They triumph by being ruthlessly selfish and self-serving, even while advocating family values.
Dostoevsky and the Novel of Adultery: The Adolescent 55 compassion even though his profession has made him quite used to human suffering. Dostoevsky, however, goes beyond Flaubert in exploring new plot possibilities for the novel of adultery.
Arkady In fact, Dostoevsky began to treat the subject matter of adultery through the prism of this gospel passage in Netochka Nezvanova , a work he envisioned as his first full-fledged novel. In the drafts, the adulterous couple exchanges a copy of a copy of a painting by Emile Signole depicting Jesus and the aduheress in John 8.
If Dostoevsky fails to follow the masteфlot and fails to create a classic novel of adultery, it may be because, as a novelist, he behaved too much like Jesus in that scene described by John.
In 77? Myshkin embodied this kind of Christlike understanding, which was non-judgmental in nature. The sam. Their responses all suggest the extent to which this kind of love is perceived as a threat to the social order. The boy who sets Arkady straight is characterized as being "a very sarcastic fellow" and thus no Myshkin.
The rationale in both cases is the same: while their births may not be causes of shame, these sons do a disservice to their mothers by revealing, for their own profit or satisfaction, that they were bom out of wedlock. Arkady confesses that after being told this, he "stopped boasting that [he] was illegitimate" [перестал хвалиться, что незаконнорожденный] ; 8.
Dostoevsky thus invites us to consider the relationship of The Adolescent not only to Madame Bovary, but to new liberal views on the sanctity of marriage, which, in their own tendentious ways, opened up new plot possibilities for the adultery tale. Thus, the older and wiser husband, on learning that his wife has fallen in love with a dashing younger man, arranges for his wife to have her freedom to go off with her lover; he declares that he will henceforth be like a father to her.
Is this what happens to his plot when Dostoevsky writes for a more liberal journal like Notes of the Fatherland? As he wrote The Adolescent, Dostoevsky seemed to distance himself from more conservative political and literary platfonns, even if this did not mean that he embraced mainstream liberal views or those of his host journal. He vowed to his wife that he would not make accommodations to Notes of the Fatherland. Not familiar with this term, Makar expresses an interest in whatever Arkady could tell him about this way of thinking.
In Crime and Punishment, Dostoevsky had lampooned the "new" view of love, marriage, and adultery in a conversation between Luzhin and Lebeziatnikov, the first a liberal opportunist and villain and the latter more of a true believer in the new social theory.
Lebeziatnikov declares that adultery would cease to signify in the new system of civil marriage: were he to find himself with horns, he would regard his wife with greater respect because of her protest A victim of old-fashioned aduhery plots thanks to his embrace of this romantic ethos , Pushkin never lived to write the novels of the family life that the narrator of Eugene Onegin mused about writing in his old age. Dostoevsky thus identifies what he personally saw as the stumbling block in radical thinking about adultery and other issues.
For Dostoevsky, adultery was a family affair. They conclude that once they forcibly change the economic side of his life, their goals will be reached. But man will change not because of external causes, but by no other means than through moral change. Can this be achieved by violent means? And how can one dare say in advance, without experience, that salvation lies in this? And be willing to risk ail humanity for it?
Western rubbish. Социалисты хотят переродить человека, освободить его, представить его без Бога и без семейства. Они заключают, что, изменив насильно экономический быт его, цели достигнут.
Но человек изменится не от внешних причин, а не иначе как от перемены нравственной. Раньше не оставит Бога, как уверившись математически, а семейства прежде, чем мать не захочет быть матерью, а человек не захочет обратить любовь в клубничку. Можно ли достигнуть этого оружием?
И как 60 Liza Кларр сметь сказать заране, прежде опыта, что в этом спасение? Западная дребедень Позвольте-с: у меня там жену уведут; уймете ли вы мою личность, чтоб я не размозжил противнику голову?
Вы скажете, что я тогда и сам поумнею; но жена-то что скажет о таком разумном муже, если сколько-нибудь себя уважает?
Ведь это неестественно-с; постыди- тесь! And yet, in his family chronicle, by contrast, adultery spawns new plot scenarios and, as a result, his accidental family ends up happy in its own unique way. Stepan Verkhovensky echoes the same sentiments in the draft for Demons 1 1 : By planting a reference to these two influential novels of , Dostoevsky reminds the reader of the social work done by nineteenth- century novels in Russia as elsewhere, as they prompted readers to consider aspects of their contemporary reality that they might otherwise neglect.
Да и сверх того, им было вовсе не до русской литературы Its liberal solution to extramarital love would have been anathema to Sophia Andreevna as she believed, even as she committed adultery, in the sanctity of marriage.
But the "civilizing" lessons of this literary work appear to have been forgotten when he, a landowner, took the wife of one of his serfs. This scenario, heinous as it is, puts Sophia Andreevna in the role of passive victim of an unjust social custom — whereas she, in fact, feels responsible for her actions. Sexual relations between landlord and peasant were both a fact of Russian life and a topos in the Russian novel.
But all this proves to be a sham or passing fancy, when he selfishly pursues his own individual happiness, abandoning wife and child to the care of his relatives. In Fathers and Sons Turgenev joins the widower Kirsanov and his peasant mistress Anfisa together in matrimony, in an act that legitimizes their son. To prove his point that Versilov was, amazingly enough, not driven simply by sexual desire, Arkady offers a counterfactual conditional: had "entertainment" been all that Versilov had been after, then he would simply have had an affair with the unmarried and very pretty maid Anfisa Konstantinovna Sapozhkova.
Hedging about whether or not his own mother had physical beauty or sex appeal, Arkady admits his own limited understanding of the dynamics of adult love. Nonetheless, he wants to believe that physical appeal was not the only criterion, since that would reduce all women "to the level of simple domestic animals" [на степень простых домашних животных] ; Nikolai Irtenev fails to take sexual advantage of Masha. Whether it is because he is too shy or not up to competing sexually with his father and brother or whether it is because compassion, the legacy of his mother, overcomes his lust, is a matter of inteфretation.
If it is the latter, then, in effect, Dostoevsky and Tolstoy move closer together. What if Versilov is telling the truth when he asserts that "романа никакого не было вовсе" [there was not the least romance]? Then where will the plot go? As Arkady reminds us, had sex been the driving force, the attachment between his parents would not have lasted because "the first condition of men like Versilov is to drop the girl immediately once the goal is achieved" [первое условие таких, как Версилов, —это тотчас же бросить, если достигнута цель] ; That this did not happen suggests that in fact there was more to it: "The sheer dimensions to which their love developed already constitute a riddle [or mystery]" [Уж одни размеры, в которые развилась их любовь, составляют загадку] 12; By contrast, а plot driven by sex would have run a more predicable course especially "once the goal is achieved.
Would romantic love or sexual passion have been as resilient? Versilov had described to Arkady how. Nonetheless, this description suggests some element of sexual passion.
Konstantin Mochulskii declares the compassionate love or tender mercy любовь-жалость that binds. Arkady wants to know how his mother ended up an adulteress. Seryozha refuses to join those who cast stones at his mother; Anna tells Seryozha that when he is older he will judge her, yet maybe he, too, would not have. Arkady poses the problem thus: The question is the following: How could she, she herself, already married for half a year, and crushed, too, by all the notions of the legitimacy of marriage, crushed like a strengthless fly, she, who respected her Makar Ivanovich as nothing less than some sort of God, how could she, in a matter of two weeks, go so far as such a sin?
Ведь не развратная же женщина была моя мать? Напротив, скажу теперь вперед, что быть более чистой душой, и так потом во всю жизнь, даже трудно себе и представить ; Thus, Arkady presents what his mother has done as a sin, but neither he, nor his narrative, condemns her. What Dostoevsky does with his aduheress, cuckold, and lover is all the more revealing if juxtaposed to what Tolstoy later does m Anna Karenina at the end of Part 4, when he, too, brings together adulteress, cuckold, and lover.
Publication of The Adolescent had finished at the end of 1 Caryl Emerson has suggested that there is some thing false about this scene in Anna Karenina: it seems as though it belongs in a novel by Dostoevsky rather than one by Tolstoy. By contrast, whatever acceptance or forgiveness Jacques, Saks, Lopukhin, Karenin, and other cuckolds proffered to their adulterous wives at various points in other novels seems conditional and angry. Although the cuckolds of these novels were regarded by critics and fans as being remarkably enlightened in their response, even noble and selfless, there is something disturbing about them.
Jacques, it turns out, is tormented by his own tortured family situation; thus his suicide not only liberates his wife but frees him from an incestuous love of his own; his wife is punished for the intrusion of her lover into the nursery where she breastfed her twins by her husband : the baby seems to die as a result. And he ends up stalking Polinka and her lover, under the pretext that he just wants to make sure that she is happy before he goes back to his estate.
In fact, she is dying. His triumph comes when he receives a letter from her after her death in which she sings his praises. These model husbands of liberal novels of adultery clearly lack the blagoobrazie and the genuinely selfless love that Makar embodies Dostoexsky- and the Xovel ofAdultefy: The Adolescent 69 beloved, not as a reproach to you but only as a reminder to.
Ajidrei Petrovich. Посему и ты. Алдрею Петровичу Makar was aware that according to the law. Makar says. How could he? In discussing suicide with Arkady, Makar recognizes suicide as a grave sin, yet he refrains from judging, telling Arkady "but the Lord alone is the only judge here, for He alone knows everything — every limit and every measure" [но судья тут-един лишь Господь, ибо ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера] ; Makar then wams that those who doubt the efficacy of such prayers are themselves straying.
He urges Arkady to pray for sinners, asking, "How is it for someone who has nobody to pray for him? Who is there to pray for Anna, adulteress and suicide? After her suicide, even Dolly seems to forget her. Instead, they all seem to focus on their own concerns and on saving their own souls. Dostoevsky- and the Novel of Adulteiy: The Adolescent 71 In The Adolescent, Dostoevsky responded to the tradition of the novel of adultery, and to specific tokens of the type.
Like Flaubert in Madame Bovary, Dostoevsky was attuned to the temptation of the community to stone the adulteress and to throw spitballs at the nouveau. Like novelists with progressive social views, Dostoevsky has the cuckolded husband refuse to take vengeance, yet Dostoevsky does not join those liberals who declare the act of adultery a non-event; in The Adolescent, adultery remains a sin.
And when he takes the further steps of having his adulterers "fall into pity" and of having his cuckold forgive them once and for all, Dostoevsky binds the accidental family together in a mystical love that creates a new novelistic form, the novel of the accidental family. Достоевского мотива «онтологической насмешки», как некогда я определил этот мотив, анализируя глубинные основания христоборческого бунта заглавного героя поэмы Ивана Карамазова «Великий инквизитор».
В то же время, как пред- ставляется, он исключительно важен для уяснения мировоззрен- ческих позиций таких значимых для идейного строя романов «великого пятикнижия» героев, как Ипполит Терентьев, Кириллов или Иван Карамазов.
Существенно также, что в главных текстах, где возникает этот мотив, он так или иначе оказывается сопряженным с христологической проблематикой, которая является ключевой для раскрытия религиозного содержания романной прозы писателя. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком»: Статьи и эссе о Достоевском.
Сказанным определяется принципиальный интерес предмета исследования, которому посвящена настоящая статья. Наиболее репрезентативно мотив «онтологической насмешки» может быть охарактеризован на материале поэмы Ивана Карамазова «Великий инквизитор», где в его звучании обнаруживаются явствен- ные точки соприкосновения с гностическими представлениями.
Возлагая на своего Пленника ответственность за трагические пери- петии мировой истории, какой она предстала после Его прихода, рисуя множественные картины бесчинств, кровавых усобиц и войн, явившихся следствием неспособности человечества надлежащим образом распорядиться той свободой, овладеть которой мог, но не пожелал Христос, Инквизитор так подытоживает этот свой пассаж: «Но догадаются наконец глупые дети здесь: человечество.
Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются наконец, что создавший их бунтовщиками без сомнения хотел посмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они станут еще несчастнее, ибо природа человеческая не выносит богохульства Выраженное в этих словах представление о Творце как демиурге несовершенного мира и несовершенных людей, «созданных в нас- мешку», — ключевое для адекватной интерпретации христобор- ческого бунта Великого инквизитора.
Связь его с гностической доктриной несомненна, хотя позиция героя поэмы Ивана Карамазова далеко не тождественна учению гностиков первых веков христианст- ва. Главный пункт, делающий возможным их сближение, заклю- чается в принципиальной общности взгляда на характер творения мира и человека. Подытоживая гностические представления о соз- дании человека, X.
Идея «онтологической насмешки» Творца над созданной им тварью, содержащаяся в приведенньгх высказываниях Ивана Карамазова и его героя, ближе к «преступному» варианту творения человека злокачественным божеством. Взгляд на людей как на «недоделанные пробные су- щества» скорее тяготеет к версии «неосторожной оплошности» в обращении Творца с исходным «неблагодатным материалом». Но в принципе это единые в своей основе представления. Однако для Великого инквизитора так понимаемый и оцени- ваемый Творец и соответственно его творение является абсолю- том, в то время как для гностиков бог-демиург не является ни всесильным, ни единственным: он создатель лишь «нижнего мира» — одного из многих и наиболее удаленного от «божественного центра», где пребывает верховное Божество.
Принципиальное различение двух богов — краеугольный постулат гностицизма. Этот демиург создал злой мир и человека и господствовал над ним известное время. И миссия спасти человека из оков «этого» мира и из-под власти демиурга, согласно гностической доктрине, принадлежит Христу — Сыну благого Бога.
Письмена Бога. Гностицизм II века и победа христианской церкви над ним. Киев, репринт: Брюссель, Может быть, только в этом последнем пункте мы вновь обнаруживаем возможность соприкосновения позиций Великого инквизитора с гностицизмом. В статье, где мною впервые было введено представление об «онтологической насмешке», я также прослеживаю проходящий через всю поэму Ивана Карамазова мотив неведения, неполноты знания Христа, заостряя особое внимание на незнании, недооценке Им, на что делает особый упор Инквизитор, человеческой природы, какой она вышла из рук Творца.
Эти утверждения, писал я, чреваты идеей «онтологической расколо- тости» — ослаблением или даже полным разрывом связи между Христом и Богом-Творцом. Он не представляет ни Отца перед миром, ни мир перед Отцом. Но уже в приведенном суждении Р. Гуардини присутствует мо- мент, который одновременно и выводит так зшиденного Христа далеко за границы гностицизма.
Это слова: «Христос Сам по Себе». Да, Великий инквизитор серьезно проблематизирует связь Христа с Богом-Творцом, «черным богом», создавшим человечество «в насмешку». Христос и Истина в поэме Ивана Карамазова «Великий инквизитор». Человек и вера. Брюссель, Там же. Мотив «онтологической насмешки» в творчестве Достоевского 11 демиурга. Вот почему христоборческая позиция Великого инквизи- тора несколько условно может быть определена как своеобразный «отрицательный» гностицизм, гностицизм, вывернутый наизнанку.
Христос в этой системе представлений виноват в том, что мог в какой-то мере хотя бы ослабить для человечества последствия присутствующей в акте творения «онтологической насмешки», но, напротив, только усугубил страдания людей, явившись в мир с проповедью свободы и, «вместо того, чтоб овладеть людскою свободой, умножил ее и обременил ее мучениями душевное царство человека вовеки» 14; Такой Христос оказывается, в логике Инквизитора, невольным соучастником в «онтологической нас- мешке» Бога-Творца над сотворенной им тварью.
Немаловажно также подчеркнуть, что в большинстве рассматриваемых далее примеров названный мотив возникает в контексте деклараций героев, либо совершающих самоубийство, либо покушающихся на него.
Показательно в этом отношении обратиться к главке «Приговор» из октябрьского выпуска «Дневника писателя» за г. Так Достоевский называет героя «Приговора» в следующем, ноябрьском выпуске Дневника писателя» — в главке «Голословное утверждение», являющейся своеобразным авторским комментарием к «Приговору» см.
Логический самоубийца Достоевского — материалист и атеист. Он не верит ни в вечную жизнь, ни в бессмертие души человеческой. Он трагически переживает конечность и смертность всего и вся в бытии и прежде всего собственного «я», не может быть счастлив и отдаваться непосредственной жизни под условием, как он выражается, «грозящего завтра нуля» 23; Он, впрочем, допускает хотя во многом и риторически возможность счастья для других, достижение в грядущем на земле гармонического и счастливого общечеловеческого устроения хотя его, подобно Ивану Карамазову, и возмущает мысль, что «природе необходимо было, по каким-то там косным законам ее, истязать человека тысячелетия, прежде чем довести его до этого счастья» — Там же.
Но он не может примириться с мыслью, «что той же природе, допустившей человека наконец-то до счастья, почему-то необходимо обратить все это завтра в нуль, несмотря на все страдание, которым заплатило человечество за это счастье, и, главное, — прибавляет он, — нисколько не скрывая этого от меня и моего сознанья, как скрыла она от коровы». Находя «эту комедию со стороны природы, совершенно глупою» и считая для себя унизительным покорно «переносить эту комедию», «логический самоубийца» принимает решение истребить себя — «единственно от скуки сносить тиранию, в которой нет виноватого» 23; Идея, что «человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы», — это, конечно же, оригинальная модификация гности- ческого представления о неблагом демиурге, в данном случае — субъекте некого «наглого» вселенского эксперимента.
Впрочем, «содержание» эксперимента герой «Приговора» интер- претирует вполне самобытно. В его логике это вопрос о том, «уживется» ли на земле человек, созданный всецело смертным и при этом наделенный в отличие от «цветка или коровы» сознанием своей конечности, смертности.
A Patriot как Kate Jones. Три мушкетёра: Миледи как Milady. Связь 6 эпизодов как Alison Rowdy. Дурной глаз как Christine.
Being James Bond как Vesper archive footage. Светила 6 эпизодов как Lydia Wells. Проксима как Sarah Loreau. Дамбо как Colette Marchant. Эйфория как Emilie. Основано на реальных событиях как Elle. Дом странных детей Мисс Перегрин как Miss Peregrine. Город грехов 2: Женщина, ради которой стоит убивать как Ava. Белая птица в метели как Eve Connor. Спасение как Madelaine. Страшные сказки 27 эпизодов как Vanessa Ives.
Мрачные тени как Angelique Bouchard. Последняя любовь на Земле как Susan. Камелот 10 эпизодов как Morgan. Чрево как Rebecca. Виктор Рубен после летнего отсутствия возвращается в Вилько, где провел юность, был счастлив, узнал любовь и дружбу в доме пятерых сестер - Фели, Йоли, Зоси, Кази и Юльчи.
То время осталось в его душе как прекрасное воспоминание, пронесенное сквозь жизненные испытания, через опыт первой мировой войны. Но путешествие в прошлое невозможно. Многое изменилось. А смерть одной из сестер, Фели, окружена в доме таинственным молчанием Премьер-министру российского правительства Дмитрию Медведеву Место русских и советских фильмов — среди величайших произведений искусства последнего столетия.
Мы, кинематографисты и синефилы со всего света — из Европы, Америки, Азии — многим им обязаны. Мы смотрим фильмы Сергея Эйзенштейна и многих других и благодаря этому открываем особые, уникальные способы существования данной формы искусства.
Мы, конечно, не можем быть хранителями этого наследия, этих сокровищ. Мы доверяем великим русским историкам кино поддерживать огонь, горящий в этих фильмах, помогать нам понимать их ценность.
Те из нас, кто встречал Наума Клеймана, знают, что он — один из таких ученых. Многие десятилетия он защищал и блистательно преподносил произведения Эйзенштейна, Бориса Барнета и многих других кинематографистов. Клейман и команда московского Музея Кино для целого поколения стали примером мудрости, щедрости и научной компетенции мирового масштаба, которому могу поучиться в любой синематеке или архиве. Поэтому мы глубоко озабочены известием о том, что Клейман и его сотрудники были уволены с должности хранителей очага.
Мы не знаем политической подоплеки и прочих обстоятельств, но мы хотим максимально громко заявить свой протест против опрометчивых изменений в руководстве российского кино. Как и в году, когда кинематографисты от Орсона Уэллса до Карла Теодора Дрейера написали письмо французскому правительству с осуждением отставки Анри Ланглуа, мы хотим заявить: этот Музей кино не только ваш, он и наш тоже.
И мы доверяем Клейману и его команде. Они доказали, что мы можем у них учиться. Уважайте их знания и цельность, осознайте, насколько правильно было бы дорожить и доверять им во имя человеческого долга растить культуру будущего из глубоких и бесконечно ценных корней прошлого — и, пожалуйста, отмените свои решения.
Мы призываем всех кинематографистов мира поддержать или подписать это письмо, в знак солидарности и в поддержку синефильского братства. Christine N. Andrews Film Studies, University of St. Под руководством Наума Клеймана российский Музей кино стал важнейшим хранилищем документов, кинолент и книг, отражающих необычайную историю одной из величайших в мире кинематографических традиций.
Даже лишившись в году своего здания, научные сотрудники Музея кино продолжали собирать и хранить российскую кинокультуру, делая это культурное наследие доступным для публики.
Музей продолжает организовывать публичные кинопоказы и лекции. Музей кино вдохновил и обучил много молодых режиссеров, которые ныне продолжают привлекать внимание к российскому кино и вызывают восхищение всего мира, подхватывая давнюю традицию, начатую пионерами кинематографа России. Не в первый раз это замечательное учреждение культуры подвергается нападкам, и мы вновь собираемся для того, чтобы не дать Музею кино исчезнуть навсегда.
Мы особо озабочены тем, что из-за текущего конфликта угрозе подвергаются самые ценные фонды музея, включая уникальную коллекцию книг и вещей С. Штат сотрудников, воспитанный Наумом Клейманом за многие годы, состоит из самых опытных и профессиональных хранителей, архивистов и специалистов по кинопрограммам. Мы сами — профессиональные ученые, исследователи российского, советского и постсоветского кино, телевидения и средств массовой информации, всех нас объединяет общая любовь к кинокультуре и глубокая благодарность Музею кино и его научным сотрудникам, поразительно знающим свое дело.
Следовало бы похвалить российский Музей кино и его коллектив за громадный вклад в российскую культуру и ее историю.
Но текущий конфликт похож на стремление помешать коллективу делать свою работу — сохранять российскую кинокультуру и делиться знаниями о ней.
